О Сурикове мы сегодня многое скажем. Но сначала, и это не случайно, вот увидите, – о Максимилиане Волошине. Его многослойный талант дал тучный урожай самых разнообразных творческих плодов. В первую очередь, конечно, современники ценили его поэзию и потомкам это завещали. Самобытный во всем Волошин исхитрился оказаться чуть в сторонке от тайфуна Серебряного века и даже посматривать несколько свысока на пеструю поэтическую тусовку той эпохи.
Максимилиан Александрович Волошин
© Общественное достояние
Селфи первого поколения
А еще он был отменным художником, вдумчивым литературоведом, оригинальным критиком и прочая, и прочая. Даже явление, известное нам сегодняшним как селфи, Волошин одним из первых русских опробовал в 1905 году в Париже при помощи немудреного фотоаппарата и зеркала.
Но в богатейшем творческом наследии Максимилиана Александровича есть монография "Суриков", которая выделяется из общего ряда, можно сказать, особняком стоит. Между прочим, это первая такого рода фундаментальная работа, посвященная выдающемуся русскому художнику. В формате журнальных материалов она вышла в свет в 1916 году, как только Василия Сурикова не стало. Позже монография издавалась и переиздавалась уже как отдельная книга, разбиралась на цитаты, комментировалась.
Вот, казалось бы, что, Волошину больше писать было не о ком или не о чем, раз он взялся за биографию Василия Сурикова? С чего ему вообще влетела в голову шальная мысль сосредоточиться на жизни и полотнах именно этого художника? Ведь даже среди близких знакомых и закадычных друзей Максимилиана Волошина незаурядных личностей, знаменитостей не только всероссийского, но и международного масштаба была тьма тьмущая.
Для нашего портала, специализирующегося на казачьей теме, большим искушением было предложить ответ: все дело в происхождении двух титанов отечественной культуры. Максимилиан Кириенко-Волошин принадлежал к старому дворянскому роду малороссийских казаков. Предки Василия Сурикова пришли в Сибирь вместе с казачьей ватагой Ермака Тимофеевича.
"Род его идет, очевидно, с Дона, где в Верхне-Ягирской и Кундрючинской станицах еще сохранились казаки Суриковы. Оттуда они пошли завоевывать Сибирь и упоминаются как основатели Красноярска", – это уже о герое своего исследования писал сам Волошин.
Василий Иванович Суриков
© Общественное достояние
И логика в таком объяснении была бы, несомненно. Когда у человека в крови гуляют казачьи эритроциты, рано или поздно это сказывается на его образе жизни, мировоззренческих принципах, интересах. Причем не суть важно, чем размахивает носитель вольного хромосомного набора – шашкой, кистью художника или пером искусствоведа.
Но в случае с Суриковым и Волошиным есть очень простая, можно сказать, приземленная даже составляющая. В 1913 году художник Игорь Грабарь, последователь импрессионистов, а позже один из отцов советского соцреализма, предложил Волошину заказ от издательства Иосифа Кнебеля – написать книгу о Сурикове.
Творить ведь не всегда получается в режиме свободного полета, когда навигатором выступает лишь вдохновение. Приходится и о гонорарах подумывать. Проза жизни поэтов, и Волошина тоже, состояла в проектах на заданную тему, и не обязательно с рифмованными строками.
Его перу принадлежал ряд заметных материалов – книг и пухлых журнальных статей, посвященных деятелям русской культуры, от Льва Толстого до Ильи Репина. Но в подряде на монографию о Василии Сурикове был, если угодно, и промысел Божий. Ведь мы с вами запросто могли и не узнать важные, а порой и даже потрясающие обстоятельства жизни выдающегося художника, сочно описанные таким мастером слова, как Максимилиан Волошин.
Слишком хорошо, чтобы быть правдой
В 1913 году литератор познакомился с художником, и оказалось, что их интересы редчайшим образом совпадают. Волошин был расположен к творчеству Сурикова, видел в нем могучий сгусток исторической памяти, чудом вложенной в гениальную голову потомка сибирских и донских казаков.
Суриков же, пойдя на контакт с Волошиным, свой интерес сформулировал так:
"Мне самому всегда хотелось знать о художниках то, что Вы хотите обо мне написать, и не находил таких книг. Я Вам все о себе расскажу по порядку. Сам ведь я записывать не умею. Думал, так моя жизнь и пропадет вместе со мною. А тут все-таки кое-что останется".
Более того, Сурикову импонировал подход Волошина вообще к искусству как таковому. Выходит, случилась историческая встреча единомышленников.
Пока шли увлекательные и бесценные для потомков беседы двух маститых личностей, наступил 1914 год, а с ним и Первая мировая война. Книгоиздательской фирме подданного австрийской короны Кнебеля в России вдруг стало не вполне уютно. Страны воюют – не до сантиментов. А в тылу и до погромов "немчуры" дело доходило.
Первоначальные планы пришлось скорректировать, публикация монографии "Суриков" была отложена. Но с позиции времени можно сказать, что главное-то уже свершилось. Волошин собрал фактический материал, причем полученный из первых рук.
В.И.Суриков. Утро стрелецкой казни. 1881. Холст, масло.
© Общественное достояние
Когда в 1916 году Василий Иванович покинул наш бренный мир, Максимилиан Александрович тут же издал свои записки в журнале "Аполлон". Причем в несколько сыром, не слишком отшлифованном виде. Даже пометку сделал, как бы прося прощения у публики: "Материалы для биографии". О многом Волошин и Суриков не успели договорить.
"Смерть Василия Ивановича застала мою монографию еще не оконченной… Конечно, мне, знавшему Сурикова только несколько месяцев, довелось услыхать лишь небольшую долю его воспоминаний",
Но и так удалось сохранить для истории ценнейшую информацию. Тщательно записав (а до диктофонов, учтите, было еще далеко), уверенно препарировав воспоминания Сурикова, максимально сохранив характерные обороты художника и не злоупотребляя вживлением в тело текста собственных реплик и исторических оценок, Максимилиан Волошин добился внезапного эффекта. Далеко не все специалисты поверили в подлинность этого материала. Слишком здорово получилось, что ли.
Только после публикации писем Василия Сурикова и тщательного изучения документальных материалов, связанных с его жизнью, отпали всякие сомнения. Правда, полностью недоверие развеялось только в начале 30-х годов ХХ века.
Триста лет походов и бунтов
Нельзя сказать, что вся монография Волошина у Сурикове – сплошной экскурс в пласты казачьей жизни на примере одного, пусть и очень яркого, ее представителя. Но казачья тематика проходит через повествование, как принято было говорить в былые времена, красной нитью. Иначе, учитывая происхождения Василия Ивановича, разумеется, и случиться не могло.
В.И.Суриков. Голова казака. Этюд для головы Ермака для картины "Покорение Сибири Ермаком". 1891
© Общественное достояние
Вот показательное пояснение Максимилианом Волошиным концепции биографического материала о Василии Сурикове:
"В течение трех столетий род Суриковых принимал участие во всех походах, подвигах и бунтах Донского и Сибирского казачества, бродя и кипя, и отстаивая в молчании тот исторический опыт, который лишь в конце XIX века должен был раскрыться в русском искусстве рядом произведений, являющихся единственным психологическим документом творческих центробежных сил русской истории.
Выносив свою родовую память, в первой половине XIX века верхние ростки рода начинают прорастать из темной казацкой массы выше, чтобы от стихийной народной силы создать переход к формам ее выражения в искусстве, чтобы подготовить культурную среду, в которой художественный темперамент может пустить корни, нащупать точки опоры для развития творческих стремлений и инстинктов, чтобы пробудить волю к сознанию и пластическому воплощению всего, что беременело в подсознательных чувствилищах рода.
Теперь Василий Иванович Суриков мог родиться.
И он родился в 1848 году, так что первые годы его детства захватили последние годы николаевского царствования, когда Красноярск мало чем отличался от Красноярска времен казацких бунтов".
А так автор описывает главного героя повествования:
"В наружности простой, народной, но не крестьянской чувствовалась закалка крепкая, крутая: скован он был по-северному, по-казацки".
Это уже прямая цитата из рассказа самого Сурикова о предках:
"После того как Ермака потопили в Иртыше, пошли они вверх по Енисею, основали Енисейск, а потом Красноярские остроги – так у нас места, укрепленные частоколом, назывались".
Василий Иванович с чувством зачитывал Максимилиану Александровичу историю Красноярского бунта и при упоминании каждого казацкого имени сам себя перебивал:
"Это ведь все сродственники мои... Это мы-то – воровские люди... И с Многогрешными я учился – это потомки гетмана".
Запорожский и левобережной Украины гетман Демьян Многогрешный был сослан в Сибирь. Одни говорят, за дело, другие – враги, дескать, оклеветали. Но не это важно. Фигура-то историческая, а потомки его были однокашниками юного Васи Сурикова, будущей звезды российского изобразительного искусства. Причудливо тасуется карта судеб, да.
В.И.Суриков. Стенька Разин. 1906. Холст, масло.
© Общественное достояние
Жестокая жизнь в Сибири была
В воспоминаниях Василия Сурикова, сохраненных для нас Максимилианом Волошиным, мелькают многочисленные родственники живописца. До 1825 года это были рядовые казаки, а потом – все более значительные в сибирских краях десятники, сотники, атаманы. Всех если перечислить, да с пояснениями, кто, где, когда и по какому поводу какими подразделениями командовал, – отдельный том получится. А может, и несколько.
"Подполье у нас в доме было полно казацкими мундирами, еще старой екатерининской формы. Не красные еще мундиры, а синие, и кивера с помпонами. Помню, еще мальчиком, как войска идут – сейчас к окну. А внизу все мои сродственники идут – командирами: и отец, и дядя Марк Васильевич, и в окно мне грозят рукой. Атамана, Александра Степановича, я маленьким только помню… Он сказал раз: "Сшейте-ка Васе шинель, я его с собой на парад буду брать". Он на таких дрожках с высокими колесами на парад ездил. Сзади меня посадил и повез на поле, где казаки учились пиками. Он из простых казаков подвигами своими выдвинулся", – гордился художник Суриков.
Но, конечно, особый раздел воспоминаний Василия Сурикова – это не всегда форматные, зато непременно увлекательные истории из жизни его родственников и их коней, дающие некоторые представления о суровости казачьего бытия в Сибири в конце XIXвека.
- —"Мазаровича назначили. Жестокий человек был. Насмерть засекал казаков. Марка Васильевича – дядю – часто под арест сажал. Я ему на гауптвахту обед носил. Раз ночью Мазарович на караул поехал. На него шинели накинули, избили его. Это дядя мой устроил. Сказалась казацкая кровь".
- —"Василий Матвеевич (он поэт был, Синий Ус его звали), его на смотру начальник оскорбил, так он эполеты с себя сорвал и его по лицу отхлестал – ватрушками-то".
- —"У деда, у Василия Ивановича, что в Туруханске умер, лошадь старая была, на которой он всегда на охоту ездил. И так уж приноровился – положит ей винтовку между ушей и стреляет. Но стареть начал. И он стар, и лошадь стара. Приложился, а конь-то и поведи ухом. В первый раз в жизни промах дал. Так он обозлился, что коню собственными зубами ухо откусил".
- —"Дед сотником в Туруханске был. Там ясак собирал, нам присылал. Дом наш соболями и рыбой строился. Тетка к нему ездила. Рассказывала потом про северное сияние. Солнце там, как медный шар. А как уезжала – дед ей полный подол соболей наклал".
- —"В баню мать меня через двор на руках носила. А рядом у казака Шерлева медведь был на цепи. Он повалил забор и черный при луне на столбе сидит. Мать закричала и бежать".
- —"Конь Карка, гнедой, огромный, громадными правами гражданства пользовался. То в сусек забредет – весь в муке выйдет. А то в сени за хлебом придет".
- —"Это казацкая черта – любят коней. И хорошие кони у нас. У брата Мишка был. Брат его продал, а ночью он стучит: конюшню разломал и пришел".
- —"Верхом я ездил с 7 лет. Раз я на лошади через забор скакал, конь копытом забор и задень. Я через голову и прямо на ноги стал, к нему лицом. Вот он удивился, думаю..."
- —"Жестокая жизнь в Сибири была. Совсем XVII век. Кулачные бои помню. На Енисее зимой устраивались. И мы мальчишками дрались. Уездное и духовное училища были в городе, так между ними антагонизм был постоянный. Мы всегда себе Фермопильское ущелье представляли: спартанцев и персов. Я Леонидом Спартанским всегда был".
В такой компании и при таких раскладах несильно забалуешь, понятное дело. Суровая школа жизни сызмальства: сибирская закалка, усугубленная строгостью казачьих нравов. Максимилиан Волошин так писал по этому поводу:
"Эта неудержимая и буйная кровь, не потерявшая своего казацкого хмеля со времен Ермака, текла в жилах Василия Ивановича. Она была наследием отцовской стороны. Со стороны же матери было глубокое и ясное затишье успокоенного семейного уклада старой Руси".
Подняться из таких-то непростых краев на вершину искусства, стать классиком русской исторической живописи, это Василию Сурикову, понятное дело, надо было изловчиться. Талант и трудолюбие, казачья упертость в достижении цели у него были. И добрые люди помогали. Тем не менее проблем хватало.
Когда юный рисовальщик с приключениями, зимой, в рыбном обозе добрался из Сибири до Академии художеств в Санкт-Петербурге и показал свои робкие эскизы, тамошний преподаватель Карл-Август Шрейнцер сказал, что соискателям с такими данными нельзя разрешать даже мимо академии проходить, не то что пускать вовнутрь.
Между прочим, этот случай созвучен с фрагментом из биографии Максимилиана Волошина, им же самим описанным в мемуарах в 1932 году. Когда он перебрался в Крым и поступил в Феодосийскую гимназию, ее директор Василий Виноградов ничего лучше не придумал, как сообщить матери будущего литератора:
"Сударыня, мы, конечно, вашего сына примем, но должен вас предупредить, что идиотов мы исправить не можем".
И кто теперь помнит Шрейнцера или Виноградова? А два нестандартных казачка Суриков и Волошин – гордость отечественной и мировой культуры.
"Нравилось им, что я казак и не курю"
"С окончанием академии кончается личная биография Сурикова и начинается творчество. Кровь старых бунтовщиков, покоривших Сибирь вместе с Ермаком, отстоянная в умиротворенном быту старой Руси, исключительно здоровое детство, обставленное суровыми, трагическими и кровавыми впечатлениями природы и человеческой жизни, глубоко потрясавшими детскую душу, но не осложнявшимися никакими личными катастрофами, образовали в нем сосредоточенный и мощный заряд огромной творческой силы", – не без оснований полагал Максимилиан Волошин.
Картины Сурикова, если и не все, то почти все, проникнуты духом казачьей вольницы. И не важно даже, связан ли сюжет напрямую с казачеством или касался иных аспектов отечественной истории. Василий Иванович не мог и не хотел (и правильно делал) отмахнуться от могучих образов своего детства. Родственники или просто соседи по исконному сибирскому быту выступали прообразами многих суриковских персонажей, известных теперь всему художественному сообществу планеты.
"Когда я их задумал, у меня все лица сразу так и возникли. И цветовая раскраска вместе с композицией. Я ведь живу от самого холста: из него все возникает, – вспоминал художник работу над своей картиной "Утро стрелецкой казни". – Помните, там у меня стрелец с черной бородой? Это Степан Федорович Торгошин, брат моей матери, сидит, "как агнец жребию покорный". А бабы – это, знаете ли, у меня и в родне были такие старушки. Сарафанницы, хоть и казачки. А старик в "Стрельцах" – это ссыльный один, лет семидесяти. Помню, шел, мешок нес, раскачивался от слабости – и народу кланялся. А рыжий стрелец – это могильщик, на кладбище я его увидал... И по характеру ведь такой, как стрелец. Глаза, глубоко сидящие, меня поразили. Злой, непокорный тип. Кузьмой звали. Он, как позировал, спрашивал: „Что, мне голову рубить будут, что ли?". А меня чувство деликатности останавливало говорить тем, с кого я писал, что я казнь пишу".
В.И.Суриков. Боярыня Морозова. 1887. Холст, масло
© Общественное достояние
Так Суриков рассказывал о поиске образа главной героини для картины "Боярыня Морозова":
"Три года для нее материал собирал. В типе боярыни Морозовой – тут тетка одна моя Авдотья Васильевна, что была за дядей Степан Федоровичем, стрельцом-то с черной бородой... Она мне по типу Настасью Филипповну из Достоевского напоминала... Только я на картине сперва толпу написал, а ее после. И как ни напишу ее лицо – толпа бьет. Очень трудно ее лицо было найти. Ведь сколько времени я его искал. Все лицо мелко было. В толпе терялось. В селе Преображенском, на старообрядческом кладбище – ведь вот где ее нашел. Была у меня одна знакомая старушка — Степанида Варфоломеевна, из старообрядок... Там в Преображенском все меня знали. Даже старушки мне себя рисовать позволяли и девушки-начетчицы. Нравилось им, что я казак и не курю. И вот приехала к ним начетчица с Урала – Анастасия Михайловна. Я с нее написал этюд в садике, в два часа. И как вставил ее в картину – она всех победила".
В "Переходе Суворова через Альпы" прославленный русский полководец писан в Красноярске с казака Фёдора Спиридонова. Искусствоведы считают, что именно подмеченное у реального сибирского воина сходство, не буквальное, но в выражении глаз, в мимике, с Александром Суворовым позволило сделать картину живой, далекой от неуместного случаю пафоса.
"Суворов у меня с одного казачьего офицера написан. Он и теперь еще жив: ему под 90 лет", – говорил Суриков Волошину.
В.И.Суриков. Переход Суворова через Альпы. 1899. Холст, масло.
© Общественное достояние
Куда Стенька Разин дел персидскую княжну?
И уж совсем заоблачный полет казачьей мысли, увековеченной в красках и холсте, – "Покорение Сибири Ермаком Тимофеевичем" и "Стенька Разин".
Очень разные полотна, но одинаково великие. Над ними Сурикову пришлось изрядно потрудиться. Вовсе не для того, чтобы потрясти аудиторию или впечатлить потенциальных покупателей. Василий Иванович сам себе был невероятно жестким и требовательным заказчиком.
"По всей Сибири ездил, материалы собирал, – дошли до нашего времени его воспоминания о работе над эпохальными казачьими полотнами. – С 1900-го начал для "Стеньки Разина" собирать материалы, а выставил в 1907-м. В самую революцию попало. В Сибирь и на Дон для него ездил".
Столкновение двух цивилизаций – аборигенной, шаманской, азиатской и неукротимой, православной, русской – это и есть "Покорение Сибири Ермаком Тимофеевичем". Даже если и не знать, каким оказался итог этого противостояния, довольно одного взгляда на картину, чтобы понять, на кого работали закономерности исторического процесса. А можно и не на всю картину, а хотя бы на эскизы.
В.И.Суриков. Казаки в лодке. Этюд для картины "Покорение Сибири Ермаком"
© Общественное достояние
Благо, длительная работа над грандиозной темой дала нам, потомкам и ценителям творчества Сурикова, "побочный продукт" в виде многочисленных набросков, великолепных в своей выразительности зарисовок. Что за мощные образы! Если предположить, что никто из художников так роскошно не облачал казачий дух в зримые очертания, как это делал Суриков, это будет совсем недалеко от истины.
"Мужские-то лица по скольку раз я перерисовывал. Размах, удаль мне нравились. Каждого лица хотел смысл постичь. Мальчиком еще, помню, в лица все вглядывался – думал: почему это так красиво? Знаете, что значит симпатичное лицо? Это то, где черты лица сгармонированы. Пусть нос курносый, пусть скулы, – а все сгармонировано. Это вот и есть то, что греки дали, – сущность красоты. Греческую красоту можно и в остяке найти", – поведал Суриков своему биографу Волошину.
А тот спрессовал все услышанное в лаконичный вывод:
"Жажда реализма, голод по точности были очень велики у Сурикова".
Талантлив и реалистичен Василий Иванович был не только в изображении "наших" – казаков. Вторая сторона столкновения тектонических народных плит в Сибири тоже не была обойдена вниманием.
"Я потом в тех краях сам был, когда остяков для "Ермака" рисовал, – оставил нам свои воспоминания о поездках в район Туруханска Суриков. – Совсем северно. Совсем как американские индейцы. И повадка, и костюм. И татарские могильники со столбами – "курганами" называются".
1/4
В.И.Суриков. Казак-гребец. Этюд для картины "Покорение Сибири Ермаком". 1892
© Общественное достояние
2/4
В.И.Суриков. Казак с ружьем. Этюд для картины "Покорение Сибири Ермаком". 1893
© Общественное достояние
3/4
В.И.Суриков. Казак. Этюд для картины "Покорение Сибири Ермаком" 1893
© Общественное достояние
4/4
В.И.Суриков. Стреляющий казак. Этюд для картины "Покорение Сибири Ермаком". 1893
© Общественное достояние
Усилия были потрачены не впустую во всех смыслах. В 1895 году "Покорение Сибири Ермаком Тимофеевичем" получило справедливое признание на выставке Товарищества передвижников. Громкий был успех. Суриков обещал продать картину Павлу Третьякову за 30 тысяч рублей. Но тут вмешался случай в лице императора Николая II. Самодержец был потрясен полотном и решил, что тому следует стать национальным достоянием: заплатил художнику 40 тысяч. Цифра для конца XIX века исключительно солидная.
Третьякову Суриков подарил уменьшенную копию картины, чтобы сгладить неловкость, случившуюся не по вине художника, но все-таки.
"Толстой очень против был. А когда "Ермака" увидел, говорит: "Это потому, что Вы поверили, оно и производит впечатление". А я ведь летописи и не читал. Она сама мне так представилась: две стихии встречаются. А когда я, потом уж, Кунгурскую летопись начал читать, вижу, совсем как у меня. Совсем похоже... Суть-то исторической картины – угадывание. Если только сам дух времени соблюден – в деталях можно какие угодно ошибки делать. А когда все точка в точку – противно даже", – говорил Василий Суриков.
В.И.Суриков. Покорение Сибири Ермаком. Эскиз композиции. 1892
© Общественное достояние
Будучи дотошным в изображении каждой мелочи, самозабвенно вырисовывающий даже грязь на стрелецких телегах (Москва ведь немощеная была, колеса должны соответствовать), гоняясь за странницей перехожей, чтобы зарисовать ее простенький посох для композиции с боярыней Морозовой, терпеливо разыскивая подходящие типажи ("и Пугачева я знал: у одного казацкого офицера такое лицо"), Василий Суриков не отступал от своих изначальных задумок и менее всего старался потрафить толпе.
"Это ведь как судят... Когда у меня "Стенька" был выставлен, публика справлялась: "Где ж княжна? " А я говорю: "Вон круги-то по воде – только что бросил". А круги-то от весел. Ведь публика так смотрит: раз Иоанн Грозный, то сына убивает; раз Стенька Разин, то с княжной персидской", – не без иронии говорил о стереотипах Василий Суриков.
Века проходят. Публика меняется. Мы и сегодня восхищаемся полотнами гениального русского живописца, его Божьим даром, усиленным казачьим характером.
А Максимилиан Волошин монографию "Суриков" считал "одной из наиболее серьезных и удачных своих работ". Во всяком случае, так он сообщал писателю Викентию Вересаеву в частной переписке от 1922 года.
Очень правильная оценка, между прочим, без ложной скромности, но и подтвержденная более чем вековой уже историей.
Руслан Мармазов
